Концерты в военных госпиталях

Кроме проведения обычных занятий, школа готовила самодеятельные концерты, но не просто для развития талантов учеников, а для выступлений в военных госпиталях перед ранеными. Этим занимались учителя музыки, танцев и русской литературы. Преподавательский состав школы во главе с директором относился к организации концертов очень ответственно. В результате у нас была довольно большая концертная бригада из учеников разных классов. Проводились отдельные репетиции номеров и общие репетиции концерта целиком. Я читала стихотворения и участвовала в так называемом литературном монтаже, когда несколько «артистов» стоят на сцене и поочерёдно читают отрывки текста, представляющие единое целое. Некоторые части текста читаются «хором». Стихотворения и литературные монтажи были военно-патриотического содержания, написанные современными авторами, что называется, «с пылу, с жару», песни – тоже, танцы – народные.
Помню начало одного из стихотворений, которое я читала:

Многое забудут в мире люди,
Но бессмертным счастием горя,
Эту дату мы не позабудем –
Восемнадцатое января.
В этот день мечты осуществились,
Мрак навеки победила жизнь.
Двух фронтов войска соединились –
Волхов с Ленинградом обнялись.
(Уже теперь благодаря Интернету я узнала автора – поэтесса Елена Рыбина.)
В литературном монтаже я читала отрывок:

…Он косит их атакой штыковою.
Бетон и восьмислойные накаты
Уже не спрячут немцев, не спасут.
Он наступил – великий час расплаты!
Он грянул – ленинградский грозный суд!

Специальных костюмов не было, выступали в своей одежде, но старались быть понаряднее. «Нарядность» была весьма относительной. Я, например, выступала в валенках в коричневых байковых спортивных шароварах, поверх которых были надеты черная шерстяная юбка и толстый белый шерстяной свитер отца, уменьшившийся при стирке до моего размера. Вокруг шеи был повязан пионерский галстук. Праздничными были только белый цвет свитера и красный галстука.
В день концерта участники собирались у школы (или это было сразу после уроков – не помню) и все вместе со взрослыми руководителями шли в госпиталь. Я помню госпиталь на набережной Невы у моста Лейтенанта Шмидта со стороны площади Труда. Это было здание дворцового типа с высокими потолками и просторными внутренними помещениями. Был и концертный зал со сценой. Почти все комнаты были заставлены больничными кроватями, на которых лежали раненные военные в нижнем белом хлопчатобумажном белье. В каждой палате лежали раненые одного типа: лёгкие ходячие, тяжёлые лежачие, раненные в голову, в ноги и т.д. Концертный зал всегда был полон, так как развлечений у раненых практически не было. Вообще военный госпиталь во время войны отличается от гражданской больницы тем, что у пациентов, как правило, нет родственников и знакомых рядом с госпиталем, в который они попали, и их никто не посещает. Поэтому нас встречали очень хорошо и, безусловно, прощали скромный уровень наших выступлений. Позже я поняла, что для немолодых раненых уже самый вид детей нашего возраста был интересен и приятен. Тяжелых раненых привозили в зрительный зал в креслах на колёсах. Концерт слушали внимательно, всему аплодировали. Правда, по аплодисментам можно было понять, что особенно понравилось. Огромный успех всегда имела песня «Бескозырка», которую прекрасно исполнял один наш мальчик красивым детским дискантом, притом одетый в тельняшку и форменку, с бескозыркой на голове. Мы и сами в школе очень любили его пение, он был нашей «звездой». Фамилию мальчика я не помню. Пению и танцам аккомпанировала на рояле наша учительница музыки.
Когда концертные номера заканчивались, наши благодарные зрители начинали просить повторения, называя тот или другой номер. В результате концерт фактически повторялся, только последовательность номеров оказывалась другой. Затем работники госпиталя вели нас в какое-нибудь дальнее помещение и чем-нибудь скромным угощали, например, чашкой чаю и ломтиком хлеба с кусочком сливочного масла. Мы, блокадные дети, были обучены дома не принимать чужих угощений, а уж тем более ничего не просить, так как «все вокруг голодают». Полагалось говорить, что не хочешь есть, что недавно ела, что сыта и т.п. В госпиталях мы не отказывались от угощения, но принимали его чинно, ели медленно, благодарили и никогда не просили добавки.

Праздник Нового Года

Празднования Нового 1943-го года в Ленинграде практически не было, кроме официальных поздравлений по радио и в газетах. Но для детей наша школа устроила очень скромную «ёлку» с подарками. Идти туда надо было довольно поздно, улицы, как всегда в декабре, были пустынные, морозные и тёмные. Родители нас с Валей отпустили с опаской. Мы пошли, ёлку я не помню, а подарок, конечно, помню. Мы принесли его домой. Он был продуктовый: 4-5 конфет и сколько-то печенья. Всё – «блокадное», то есть конфеты из смеси сои с мукой и сахаром, покрытые глазурью «под шоколадную», печенье из грубоватой муки, тоже сладкое. Нам всё понравилось.

Изучение военного дела

Кроме обычных изучаемых в 5-м классе предметов, у нас было военное дело, которого не было до войны. Преподавал инвалид-военрук среднего возраста. На его уроках мы изучали устройство ручного оружия – винтовку ТОЗ-8 и, плохо помню, что-то ещё. Оружие было в одном экземпляре. Военрук держал его в руках, разбирал, называя составные части, и собирал обратно. Мы должны были уметь ответить на его вопросы по устройству оружия, но сами в руки его не получали. Таким образом, обучение было теоретическим на простейшем уровне. Ещё военрук занимался с нами строевой подготовкой, чаще в спортзале или широком коридоре, реже во дворе. Мы научились ходить «в ногу», выполнять команды «Стройся!», «Смирно!», «Вольно!», «Налево!», «Направо!», «Кругом!», «На первый-второй рассчитайсь!», «Шагом марш!» и прочие. Мы научились маршировать, держать строй, менять направление движения, перестраиваться шеренгой, колонной и многое другое. Один или два раза урок проводила медсестра, которая рассказывала и показывала, как делать перевязку при ранении.

Насколько помню, мы к занятиям военным делом относились несерьёзно, как впоследствии к урокам музыки, физкультуры и черчения, считая их второстепенными предметами, наверное, потому что преподаватели этих дисциплин тогда не были профессиональными педагогами и не умели «держать класс в руках». В дальнейшем в 6-м и 7-м классах (в других школах) военное дело преподавалось на немного более высоком уровне. Например, винтовка закреплялась на треноге, бумажная мишень с кругами и обозначением очков – на стене, и ученицы должны были установить правильную позицию «прорезь – мушка – мишень», которую проверял военрук. В кабинете, конечно, не стреляли. В тир ходили, кажется, один-два раза.

Не помню, было ли это в 5-м классе школы № 249 или 6-м классе следующей школы (№ 251), но однажды зимой по какому-то серьёзному календарному случаю в Ленинграде организовали военный парад школьников на каком-то стадионе (возможно «Динамо»). Было объявлено, что парад будет принимать ни больше, ни меньше, как сам маршал Говоров, командующий Ленинградским фронтом. Когда отряд от нашей школы прибыл на стадион, был большой мороз и метель. У нашей школы было знамя. Не помню, что на нём было написано. Несли знамя по очереди 3-4 выделенных ученика. На какое-то время эта честь выпала мне. Тогда я узнала, что нести знамя не только почётно, но и физически трудно. Интересно, что я на этом параде испытала душевный подъём, думаю, что многие другие тоже. Его составляющими были «чувство локтя» в мужественном преодолении холодного ветра со снегом в лицо при сохранении строя и сознание значительности момента, связанной с присутствием на трибуне официальных лиц, в том числе военных и самого Говорова. Кстати, потом мы узнали, что по какой-то причине Говоров на нашем параде быть не смог.

Занятия военным делом ни мне, ни другим девочкам, слава Богу, не пригодились в дальнейшей жизни. Однако, осмысливая их значение теперь, я прихожу к заключению, что даже микроскопические знания и практика военного дела в сочетании с пережитым военным временем пополнили мой жизненный опыт и дали понимание одной из сторон армейского существования.

Смена школ, окончание войны

В 1943 году в СССР заменили смешанное обучение школьников раздельным. Школа № 249 «досталась» мальчикам. Не знаю, тогда ли она сменила номер. Мы с Валей и многими другими девочками были переведены в школу № 251, которая помещалась на одном из этажей «дома с башней» на углу проспекта Майорова и улицы 3 Июля (теперь Вознесенский проспект и Садовая улица). Там мы проучились один год и закончили 6-й класс. В течение этого учебного года 4-5 учениц из нашего класса добровольно-принудительно перевели в ремесленное училище. Видимо, была разнарядка на количество переводимых. Учителя (сплошь женщины) жалели девочек, сделать ничего не могли, шептались между собой и выделили для перевода учениц со слабой успеваемостью. Какие при этом были разговоры с девочками и их родителями, я не знаю. Перевод части школьников как мальчиков, так и девочек в созданные тогда ремесленные училища был массовым государственным мероприятием. Переведенные подростки получали серую суконную форму и обучались рабочим профессиям. На улице они сразу выделялись возрастом и формой, их называли «ремесленниками», их судьба считалась незавидной.

После окончания учебного года 1943/1944 251-ю школу то ли расформировали, то ли перевели в другое место. Наш 6-й класс попал в школу № 240 на набережной Крюкова канала позади здания бывшего Никольского рынка. Это рядом с тем самым местом, «где Крюков канал и Фонтанка-река словно брат и сестра обнимаются» (цитата из дореволюционной студенческой песни). Женскую школу № 240 мы с Валей закончили в 1948 году, отучившись в ней с 7-го по 10-й классы. Между прочим, почти сразу после смерти И.В.Сталина в 1953 году советская школа снова вернулась к совместному обучению девочек и мальчиков.

Об окончании войны мой 7-ой класс узнал на уроке 9 мая. Казалось, все девочки должны были радоваться, но часть из них сразу заплакала. Это были те, у кого на войне кто-нибудь погиб.

В заключение о школе

Я тепло вспоминаю школу № 249, первую мою школу после долгого пребывания почти за границей (бывшая Польша, только что присоединённая Литва) и после тяжелейшей «мертвенной» блокадной зимы, когда чудом удалось выжить. Школа вновь ввела меня в русло нормально организованной детской жизни, хотя и в суровых военных условиях. После окончания школы № 249 своим чередом уже без насильственных перерывов пошло получение сначала среднего, потом высшего образования, затем работа по специальности, профессиональный рост. Школа № 249 и следующие школы, в которых я училась, составляли единую систему, вводившую детей и подростков всесторонне подготовленными к жизни в стране, такой, какой она была в то время, сначала военное, потом мирное, но всегда сильно идеологизированное. К этому последнему обстоятельству надо было хорошо приспособиться, чтобы прожить нормальную для того времени жизнь. Надо было знать, что и как понимать, что можно и чего нельзя говорить. Эту приспособленность школа обеспечивала, конечно, не прямыми указаниями, а более тонкими методами, безопасными для учеников и учителей. Учителя-предметники в своём большинстве были добросовестными энтузиастами, в которых ощущались традиции преподавания, тянувшиеся ещё с дореволюционных времён и похожие на то, что рассказывали о своём детстве наши родители. «Морально-политическую» оценку советской школы 1942-1948 гг. я делаю уже теперь, когда прошло очень много лет и есть, с чем сравнивать.

Основные вехи дальнейшей жизни

В 1948 г. я поступила в Ленинградский горный институт им. Плеханова на геофизическое отделение геологоразведочного факультета. Окончила институт в январе 1954 г., получив специальность «горный инженер-геофизик». С 1954 г. я постоянно работаю в геологической отрасли, сначала с активным участием в полевых работах, затем в стационарных городских условиях научно-исследовательского института. У меня учёная степень кандидата технических наук, есть научные разработки и публикации. В 1989 г. мне вручили знак «Жителю блокадного Ленинграда». У меня взрослые сын и внучка.