|
День был обычный. И снаряд, попавший в дом на проспекте
Маклина, ничем не отличался от множества других, выпущенных в тот день
по городу. Он угодил в комнату, где находились восемь человек. Двое из
них были убиты на месте...
А что стало с остальными? Кто они, живы ли
сейчас? И сохранился ли сам дом? Сохранился. Двойной его номер означает,
что он угловой, расположен на углу проспекта Маклина и улицы Союза
печатников, рядом - школа. В блокаду школа работала, в доме жили
учителя, преподававшие в ней. Школа и дом не просто размещались
поблизости, а как бы стояли плечом к плечу.
Количество квартир. Дата
капитального ремонта. Обыкновенных этих сведений становилось у нас все
больше, и они переставали быть обыкновенными, наполнялись особым
смыслом. За ними открывалось военное прошлое. Оно проступало через
толщу лет. Вырисовывалось зримо, четко, со своими подробностями. И вот
перед нами предстал дом - ветеран. Как человек, он получил ранение.
Залечил его и продолжает служить людям. Сколько помнит, сколько знает!
Он в прошлом и одновременно - в настоящем. Потому что он - прошлое,
которое всегда с нами, живущими сегодня.
Мы пошли к нему, чтобы спросить
его о прошлом, как у очевидца. Небольшой приземистый дом стоял посреди
двора. Он не потерялся среди высоких зданий более поздней постройки.
Наоборот, они подчеркивали его старомодное достоинство. Три этажа. Окна
первого - большие прямоугольники. Второго - поменьше, с закругленной
верхней частью, что придавало им сходство с глазами. Третьего -
маленькие квадраты. За разрисованными морозом стеклами - занавески. На
кухнях - в пол-окна, в комнатах - тюлевые. На подоконниках стоят цветы
и игрушки. В одной из форточек вывешена кормушка для птиц. Два подъезда.
К ним протоптаны в снегу дорожки. Нам все равно, в какой из них войти
сначала. Даже если мы не найдем людей из той квартиры, куда угодил
снаряд, наверняка узнаем много важного, откроем чью-то до сих пор
неизвестную военную судьбу.
Выбираем тот подъезд, где на двери кнопками
прикреплено объявление о торжественном собрании в красном уголке по
случаю Дня Советской Армии. Заходим. Звоним в двенадцатую квартиру. —
Проходите на кухню, — приглашает открывшая нам женщина, — а то я блины
затеяла печь. Знакомимся. Хозяйка ловко орудует у плиты и рассказывает.
Е.Н.Орехова: «Когда началась воина, я работала в артели «Промигрушка»,
которая находилась в одном из корпусов Апраксина двора. Была
закройщицей, готовила заготовки для пухленьких медвежат, добродушных
тигрят, лохматых львят. Орудийных залпов, разрывов снарядов еще не было слышно в городе, но игрушки мы делать
скоро перестали.
Уже с июля нас возили на Оборонительные работы в район Оредежа. По осени рыли противотанковые рвы под Дудергофом.
в районе Вороньей горы.
В конце сентября увидели в небе самолеты со зловещей свастикой. Это был один из первых вражеских налетов на подступах к Ленинграду.
Не все успели спрятаться.
Кто уцелел, стали пробираться к городу. Добирались, кто как мог. Железнодорожная колея была разбита, на попутки в осеннюю грязь не надеялись.
Я шла три дня.
Вскоре наступила первая блокадная зима. Все больше фугасных зажигательных снарядов падало на крыши. Нас обучили, как гасить «зажигалки».
Кто помоложе, часто выходил на крышу. Мы не думали тогда, что любой снаряд может обрушиться на нас самих, похоронить нас заживо, хотя понимали,
что враг целил не только в здания. Он целил в каждого ленинградца, в каждого из нас. В конце августа 1942 года я шла с работы. Около набережной
Фонтанки меня застал сигнал воздушной тревоги. Метнулась к рядом находившемуся зданию. Но взрывной волной от снаряда меня опрокинуло на землю,
на меня наехала машина. Четыре месяца пролежала в больнице на Литейном, два месяца — в холодной, темной квартире. Едва оправилась, пошла на
работу. Работалось тяжело. Мы вязали маскировочные сети. Руки не слушались, немели пальцы. Я не узнавала своих подруг.
У многих потемнели, глубоко впали глаза, лоб прорезали морщины усталости, резче стали складки у рта. Немногих из них обошла «похоронка».
Но слезы в блокаду были редки. Просто сил на них не хватало. После прорыва блокады опять стали делать игрушки. Война еще шла, но мы возвращались к
мирному труду. С какой радостью держали в руках женщины тех первых послеблокадных медвежат!"
.B начале своего рассказа Евгения Николаевна привычно управляется маленькой лопаточкой. Но постепенно она увлекается, забывает о блинах. Сковородка чадит.
— Евгения Николаевна, у вас блины...
— Да что уж тут блины. О доме нашем я вам ничего не рассказала. Может быть, соседка моя, Семенова Раиса Степановна, что-нибудь знает. Позову ее.
Р. С. Семенова: «О том, что дом наш пострадал в войну» слышала, но подробностей сообщить не могу. Из Ленинграда мне пришлось уехать в конце июня
сорок первого года. Уже на второй день войны началась эвакуация детей из города. Педагоги обходили, семьи, переписывали дошколят, ребят до 14 лет.
Я, тогда девятнадцатилетняя пионервожатая, помогала отправлять детей. Как-то мне сказали, что срочно нужен сопровождающий в поезд. Времени на раздумья
и сборы не оставалось. На Московском вокзале ждал состав, отправлявшийся в Ярославскую область.
Не было привычной вокзальной суеты. Лишь детсадовцы улыбались,
галдели, думая, что едут куда-нибудь на дачу, недалеко и ненадолго от мам и пап. Детишки были опрятно, аккуратно одеты. Девчушки крепко прижимали к себе
любимых кукол, что-то успокоительно нашептывали плачущим мамам. Мальчики в популярных тогда матросских костюмчиках хвастались друг перед другом
прихваченными с собой ракушками, значками, рыболовными тючками. Только ребята постарше понимали: случилось что-то очень страшное, если надо
расставаться с родителями. Не так, как всегда.
Поезд ушел по военному расписанию. В окнах вагонов прыгали солнечные зайчики, мимо проносились пышно зеленеющие
деревья. Но задумчивее стали взгляды маленьких ленинградцев, серьезнее становились лица.
В крестьянских домах, где расселялись дети, встречали их приветливо,
старались сытно накормить, доставить какую-нибудь маленькую радость.
Когда же немцы в ноябре 1941 года стали подходить к Москве, юным ленинградцам пришлось эвакуироваться дальше — за Урал.
Это была совсем другая дорога! Ехали почти
месяц. Поезд шел медленно, подпрыгивая на стыках рельсов, все в нем ходуном ходило, скрипело, ерзало, дрожало! Дрожали от холода и ребятишки, хотя в теплушках уже
не открывались окна, занавешенные плотной пыльной тканью. В вагонах кое-как разогревали сухие продукты, спали в пальто и в зимних шапках, снимали только валенки.
На станциях на примусах варили чечевичную похлебку, пшеничный суп. Местные жители иногда приносили теплую еще картошку, какие-нибудь соления. Ленинградские дети
жили в небольших городках, поселках. Ходили в школу, учились старательно. Не часто появлялась улыбка на детских лицах.
Мы, педагоги, как могли, пытались отвлечь
ребят от тяжелых мыслей, успокоить их. Радовало, что они не ожесточились, не замкнулись в себе. С мужской суровостью, но по-детски не израсходованной лаской,
не до конца отданной любовью заботились о маленьких ребята постарше. Девочки штопали одежду, мальчики мастерили незатейливые поделки. Наконец, можно было
возвращаться в родной город. Но радость была смешана с горечью. У многих ребят война отняла отцов и матерей, оставшихся в Ленинграде. Их домами становились
детские дома.
А про наш дом вам лучше всего спросить у Марии Петровны Большаковой. Она провела в нем всю блокаду».
Голос у Раисы Степановны мягкий и одновременно очень четкий.
Сказывается большой педагогический стаж. Но срывается хорошо поставленный голос. Чувствуется: женщина делает над собой усилие, чтобы остановить слезы, которые
наворачиваются на глаза. Память старого дома - память людей, живущих в нем. В каждой квартире - свои, заботы, свое прошлое. Но вместе они - наша общая судьба.
Прощаемся тепло, словно знакомы сто лет. Даже как-то неловко оставлять этих женщин, встретивших нас не просто радушно, а с благодарностью. Благодарность эта -
за то, что не забыта их боль.
Поднимаемся этажом выше, |в седьмую квартиру, где живет М.П.Большакова. Скромная комната, на стене - небольшой портрет в красивой
раме: В.И.Ленин с Н.К.Крупской. Висит он под старинными часами с маятником, мерно отсчитывающим время.
М. П. Большакова: «Тот день я помню очень хорошо. С утра
мы поехали на окраину - разбирать на дрова для школы старые деревянные дома. Вернулись под вечер. Зашли в школу - просто так, чтобы подольше не расставаться,
побыть вместе. Начался обстрел. Мы к ним уже привыкли. Но тут ударило очень уж сильно. Выбежали во двор: может быть, помочь нужно чем-нибудь? Но там уже были
пожарные, скорая помощь. И все это - в темноте. Темнота...
Сейчас такой черной темноты представить себе невозможно. Во время воины я ее боялась больше всего.
Однажды, помню, возвращалась домой с улицы Союза печатников. По лестнице поднималась в каком-то оцепенении. Уперлась в дверь. И только тут сообразила, что
квартиру свою давно прошла, а эта дверь — на чердак.
Всю блокаду я проработала в школе бухгалтером. Детишек подкармливали в школьной столовой. Видеть, как
они едят, было невозможно. Какие у них были глаза! Мы чувствовали себя виноватыми, хотя сами едва двигались. И если кто-то из педагогов утром не приходил в
школу, знали: уже не придет. Тот снаряд – не единственный, попавший в наш дом. Позднее был второй. Он угодил в соседнюю с нашей квартиру. Пробил все этажи.
В одной из комнат прошил шкаф и застрял в полу. К счастью, снаряд не разорвался. Его вскоре увезли саперы. В этом доме прошла вся моя жизнь. Когда говорят
«родной дом» - это про такой.
Правда есть у меня второй родной дом – школа. Даже когда нас переселяли на время капитального ремонта, мы жили в ней» |
|
От Марии Петровны мы узнали, что снаряд попал в четвертую квартиру и, что сейчас в ней живет Мария Дмитриевна Яковлева.
Вот она, четвертая квартира. Комната, в которую попал снаряд, оклеена светлыми обоями.
М. Д. Яковлева: «Воевать я начала а районе Синявина медсестрой. Бредешь по болоту по колено в розовой от крови воде, тащишь на себе раненого, падаешь, поднимаешься
и думаешь: «Ну, погоди, фашист проклятый, доберемся до тебя — за все отомстим!».
Позднее стала регулировщицей. Стоишь на развилке дорог. Летом пыль ест глаза, зимой лицо горит от ледяного ветра. А мысли прежние. Машешь жезлом, подгоняешь
проходящие машины: быстрее, быстрее - на запад!
Сколько мы повидали, сколько натерпелись! Казалось, ненависть навсегда поселилась в наших сердцах...
Дошли до Берлина. Увидели, что немцы — изголодавшиеся,
измученные войной люди. Поняли: фашисты — далеко не весь немецкий народ. И ему не мстить, а помогать надо.
Сначала немцы нас боялись. Зайдешь в какой-нибудь дом, плита еще теплая, а хозяев нет — спрятались в подвале. На пальцах (языка-то толком не знали) объясняешь:
чего испугались, войне конец! И вот немецкие дети потянулись к нашим полевым кухням...
В нашем батальоне служили в основном - женщины. Нам, молодым, война помешала обзавестись собственными детьми. Поэтому мы любили возиться с немецкими, особенно с
девчонками. Косы им заплетали и даже баню устраивали.
С немецкими женщинами у нас свои бабьи разговоры. Те спрашивали: У них мужья в плену, в России, так вернутся ли? Мы успокаивали: если живы вернутся.
Под конец своего рассказа Мария Дмитриевна выдвинула ящик старого комода и откуда-то со дня, осторожно, словно дорогую реликвию, достала листок бумаги.
- Вот телефон и адрес Ларисы Осиповой. Она в подробностях расскажет о том, что произошло в этой комнате. Золотой человек, не забывает меня. Сколько таких погибло в войну!
Мы позвонили, договорились о встрече. Необычно было разговаривать с человеком, которого не смог победить фашистский снаряд.
Л.Ф.Осипова: « В 43 году мне было пять лет, а брату Вите – девять. Относился он ко мне не по-детски заботливо и внимательно. Был серьезный, рассудительный. Мы крепко дружили.
А еще у нас была канарейка. Клетка с ней стояла на окне. Здесь Витя учил меня считать. Он ходил в школу по соседству. Дожидаясь его с уроков, я часто подходила к окну и сама тренировалась в счете: одни саночки, вторые, третьи… В саночках тех везли по проспекту Маклина покойников.
Говорят, в одно место дважды снаряд не падает. Это как посмотреть.
Дом на Маклина был третьим нашим домом, который мы сменили с начала войны. Два первых пострадали во время обстрелов и бомбежек. И оба раза развороченными оказались именно те квартиры, в которых жили мы.
В тот день к отцу из Кронштадта приехал товарищ. Пришли другие взрослые. Детская память не смогла удержать всех подробностей, многое было дополнено позднее рассказами взрослых. Но вижу, как сейчас: в углу комнаты - круглая печь, дверца открыта. Пылает огонь. И тут же — грохот, треск, мгновенная тишина.
Меня спасло то, что я стояла рядом с отцом. Он прикрыл меня своим телом.
А вот Витя... Витя бросился к окну, к канарейке. Останься он на месте, может, и не получил бы ранения, оказавшегося смертельным.
Снаряд пробил потолок, стену и разорвался в соседней квартире. Удивительно: там находились две женщины, родные сестры, - они не пострадали. А в нашей комнате только я не получила ни одной царапины.
Какое-то время все лежали молча в темноте. Ни звука, ни стона. Потом раздался голос бабушки
- Жив ли кто?
- Живы, живы, - ответил дедушка.
Выход из квартиры завалило. Нас вытаскивали через окно. Кто-то незнакомый завернул меня в одеяло. Витю нес дедушка. Он держал его одной рукой, потому что вторая была перебита.
Нас отнесли в школьную канцелярию, там осмотрели. Со мной случилась истерика. «Ведите меня куда угодно, только не домой, — кричала я, — только не домой!» На какое-то время меня поселили в детском саду.
Но и здесь не было покоя от бомбежек. Ночью нас поднимали полусонных, кое-как одевали и вели в подвал. Все это мы переносили с удивительным терпением. Никто не капризничал, не плакал. А Витю положили в госпиталь, который находился в Матвеевом переулке, там, где музыкальное училище.
Его койка стояла рядом с дедушкиной. Как-то мы пришли их навестить. Мне дали белый халат. Был он очень длинный, и полы приходилось поддерживать, чтобы не волочились по полу. Раненые
утешали меня, но я, увидев брата, так расплакалась, что доктор сказал: «Будешь себя так вести, больше не пустим».
Витя очень ждал 1 Мая. Умер он 30 апреля. Из потертого альбома извлекается фотография . Ее рассматривают все вместе. Отцу Ларисы Федоровны — Федору Филипповичу Федоренко сейчас 82 года, он давно на пенсии, дочери Елене - 19, она заканчивает техникум. А сама Лариса Федоровна продолжает работать в объединении «Светлана» уже двадцать девятый год.
Они давно живут в другом месте. Но на проспект Маклина она ездит часто. Потому что нужно навестить старенькую Марию Дмитриевну, да и очень многое связано с тем домом. Где бы ни жили, он навсегда останется их домом.
На пожелтевшей фотографии брат и сестра изображены вместе. Снимок сделан летом, где-то на даче. Одинаково легко одетые, одинаково подстриженные и белобрысые, очень похожие друг на друга, они сидят на игрушечной деревянной машинке.
Как и все мальчишки, Витя хотел стать шофером. Но не успел. Не успел он и закончить школу, что по соседству с домом.
…Трель заливистого звонка разносится по двору. Она гремит так весело и жизнерадостно, что пройти мимо невозможно. В блокаду дом и школа составляли единиц целое. А сейчас? Помнят ли в школе то, что помнят в доме?
Когда-то здесь учился Юрий Пасторов. Потом он ушел воевать, стал командиром артдивизиона. В районе Ивангорода артиллеристы попали в окружение. Трое суток они сражались без поддержки пехоты, отбивали атаки, дважды капитан Пасторов вызывал огонь на себя, За тот подвиг ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Сегодня 245-я школа носит его имя. Он погиб спустя год после того, как в дом рядом со школой угодил снаряд и ранил девятилетнего Витю. А сегодня, 42 года спустя, в школе проходит ярмарка солидарности. Средства, вырученные от продажи ребячьих поделок, передадут в Фонд мира.
Неразрывна связь времен. Когда-то, в блокадные дни, в классах осталось всего по пятнадцать человек. Занимались в пальто, ручки пришлось заменить карандашами, потому что чернила замерзали. На фронт посылали вышитые кисеты, варежки, платки. Посылали и письма, в которых рассказывали об учебе, о том, что передали свои пайки детям из детского дома.
А сейчас? О чем пишут сейчас?
В 4-б классе составляется «Книга мужества». Вот несколько выдержек из нее:
Анна Иванова: «Мой дедушка — ровесник Великого Октября. С 15 лет он в комсомоле. Я горжусь им, потому что он 25 лет отдал службе в армии, 25 лет защищал Родину».
Мария Иоффе: «Я хочу рассказать о своей бабушке, Румянцевой Лилии Федоровне. Она не стреляла из пулемета, не поднимала цепи в атаку, не летала на самолетах и даже не
выносила раненых бойцов с поля боя. Когда началась война, ей было 12 лет. Эшелон, в котором они ехали, часто бомбили. Было много убитых и раненых. Многие дети остались
без родителей»
Ринат Сирадзинов: «Мой дедушка проработал железнодорожником 50 лет. Во время войны он на санитарном поезде вывозил раненых бойцов с фронта. Их поезд часто бомбили
фашистские летчики, хотя они видели, что на крышах вагонов — красные кресты. Для моего дедушки самый светлый день - 9 мая».
Ирина Кричевцова: «После войны прошло 40 лет, но подвиг наших отцов и дедов остался у нас в памяти навсегда. Растет новое поколение. Мы всегда будем бороться за то,
чтобы минувшая война была последней».
...Снаряд, попавший 28 февраля 1943 года в здание на проспекте Маклина, 36/26, ничем не отличался от множества других, выпущенных врагом в тот день по городу.
Попал он в обыкновенный ленинградский дом, стоявший рядом с обыкновенной школой.
А всего за годы блокады гитлеровцы обрушили на Ленинград, на наш общий дом, 255 000 бомб и снарядов. И почти каждый из них принес такую же беду, о какой мы только что рассказали. Но стоят дома, подрастают дети, в школах заливаются звонки.
Он крепок духом, верой, памятью - дом, в котором мы живем!
А.Березкин С.Лыпко
Газета «Вечерний Ленинград» от 28.02.85 г. № 51/175411
|
